Ненависть. Урок 2

- Доброе утро.
Голос, полный презрения и злорадства, вырвал женщину из тонкого, ужасного сна. Она дёрнула головой, и тут же скривилась от боли: шея затекла, и внезапное напряжение мышц вызвало такую ужасную боль, что женщина зашипела себе под нос ругательство. Хотя старалась обычно не употреблять нецензурную лексику. Через секунду в подвале резко стало светло. Одинокая лампочка, доживающая свой век, с шипением зажглась.
- Как-спалось-любовь-моя? — пропел я, медленно спускаясь по лестнице с бумажным пакетом в правой и полароидом в левой руке. — Какие сны тебе снились?
Женщина не ответила. Она не могла поднять головы — так сильно болела шея, — а свалявшиеся в кровавые сосульки волосы полностью закрыли ей весь обзор комнаты. Она лишь по звукам моих шагов понимала, где именно я нахожусь и как медленно к ней приближаюсь.
- Да ладно тебе ломаться-то, детка. Расскажи, как прошла ночь, — я улыбнулся и поставил бумажный пакет на стол неподалёку от Гнусной Женщины; правда, пришлось отодвинуть чуть в сторону аккуратно разложенные приборы, чтобы кулёк полностью поместился. И тут же вспомнил одну весьма забавную фразочку: — Я обещаю, что буду очень внимательно тебя слушать.

Женщина вздрогнула и задрожала.
Именно этой паршивой фразой она встречала каждого ученика, выходившего к доске отвечать ей заученное наизусть стихотворение. И обычно эта фраза адресовалась только тем ученикам, кого эта мразь люто ненавидела всем своим поганым сердцем и кому собиралась, вне зависимости от качества прочтения, поставить в триместре «неуд.».
Не сложно догадаться, что этой фразой она частенько дразнила и меня.
- З… з… зач… чем… т-ты… это д-делаешь? — заикаясь и дрожа всем телом, спросила женщина. — З-за… ч-что?
- Лучше тебе меня не злить, — прошипел я, осторожно поставив полароид на табуретку возле стеллажа с инструментами. — Знаешь же, я теперь многое могу на тебе выместить.
Она задрожала сильнее, и вид её жирного трясущегося тела поверг меня в состояние ярости. Я рывком схватил лежащий на нижней полке стеллажа молоток (небольшой, полностью сделанный из свинца), подскочил к ней и с силой обрушил орудие на её плечо. Гадкая Женщина взвыла от боли. Я схватил её за свалявшиеся волосы и отогнул голову назад, так сильно, как только это было возможно, и прорычал на ухо:
- Как же ты меня раздражаешь…
Через секунду во мне вновь проснулось чувство брезгливости — я вспомнил, что испачкал руку её кровью, — и пришлось разжать кулак. Голова пленницы безвольно упала на грудь. Учительница не рыдала: она, кажется, уже мало чувствовала боль, хотя молоток и сделал своё дело.
- Я вчера остановился только по одной причине, слышишь? только по одной! — взревел я, метнувшись в другой конец комнаты и резко замерев в темноте, с отвращением и некоторым изумлением глядя на испачканную кровью руку. — Остановился, чтобы твоё поганое сердце выдержало всё то, что я собираюсь сделать с тобой, гнусная тварь. Но… видимо, я зря тебя пожалел, да?
Я обернулся и почти что вопросительно уставился на свою жертву. Она смотрела на меня одним глазом — второй из-за спёкшейся на нём крови открыть не могла — сквозь редкие сосульки из волос. В её взгляде я отчётливо увидел ненависть и страх.
- Убей меня… — прошипела она, и я видел, как по её нижней губе стекает красная от крови слюна. — Убей меня хотя бы из… из…
- Из чего?
Она замолчала. Я понимал, я знал, что она хочет сказать, и, чёрт возьми, замучил бы её до смерти, если бы она продолжила свою фразу. Я ждал лишь повода, чтобы сорваться и кинуться на неё, ждал и надеялся, что она вот-вот скажет… но ей хватило ума замолчать, не закончив мысль. Я с шумом выдохнул воздух и усмехнулся.
- Надо признать, что не до конца у тебя мозги иссохли, — я снял с вбитого в бетонную стену гвоздика полотенце и вытер им руки. — Умная девочка.
Она по-прежнему смотрела на меня. Ужас потихоньку вытеснял ненависть из её взгляда. Мне это нравилось. И не могло не доставлять удовольствия почти что на физическом уровне. Я ведь, по сути, был создан для того, чтобы приносить людям такие страдания.
- Неужели ничего хорошего? — спросила она тихо, едва слышно, обращаясь скорее к пустоте перед собой, чем ко мне. — Неужели ничего хорошего?
- Ну, почему же, — я вернул полотенце на место и отошёл на несколько шагов назад — туда, где одинокий свет лампочки до меня не дотягивался. Во мраке меня ждал ещё один стеллаж. — Было кое-что хорошее во времена нашего с тобой общения. Конечно, это было связано не со мной. Но… всё же.
Женщина оживилась. Я понимал ход её мысли и полностью его поддерживал, ведь, по сути, она размышляла верно. Гадкая Женщина рассчитывала, что ей удастся зацепиться за то немногое, что я считал «хорошим» в её деятельности, и вымолить у меня прощение. Этот план сработал бы с обыкновенным психопатом — а ведь свою бывшую учительницу мог притащить в подвал, связать и уродовать только настоящий психопат. Но со мной такая штука не прокатит. Нет, дорогуша. Такие штуки прокатывают только с людьми.
- Например, я помню, однажды ты при всём классе так унизила одного из моих ненавистников, что он потом стал объектом всеобщего издевательства. У тебя так удачно получилось подловить и подломить его, что паренёк уже больше не смог оправиться от унижения, тобою нанесённого. Было ещё пару случаев, когда ты мне даже нравилась… но это было связано не со мной. Вернее, лишь косвенно.
- Разве тебе не было приятно тогда? — стараясь скрыть в голосе отчаяние, спросила меня женщина. — Разве ты не был рад тогда? По-настоящему рад?
- Разумеется, был.
Я замер, уткнувшись взглядом в одну точку. Нахмурился. Задумался.
- А ведь правда… я был тогда счастлив…
Женщина улыбнулась. Я видел эту улыбку, потому что смотрел ей в глаза. Но она видела только то, что хотела видеть: моё наигранное смятение, раздумья, пустой отрешённый взгляд… и не видела за всем этим откровенного издевательства.
- А ведь это можно вернуть, Лиз, — как можно менее жалобно сказала она. — Это можно вернуть. Нужно лишь вернуться в класс — тебе и мне, нам обоим, — чтобы это повторить. Я обещаю, что буду издеваться над теми, над кем ты прикажешь мне издеваться! — тут она не выдержала. — Отпусти меня, и мы вместе вернёмся к этим тупицам, и вместе будем издеваться над ними столько, сколько захотим! Прошу тебя, Лиз!
Я замер.
А потом улыбнулся.
- Ты ничего не поняла… — прошипел я. — Меня невозможно развести подобным образом, детка. Ты лишь оттягиваешь неизбежное: свою жуткую и долгую пытку. А теперь, когда мой внутренний актёр размялся, я готов буду мучить тебя ещё дольше. Дольше запланированного…
И тогда я действительно увидел, как на глазах меняется лицо человека. Как в глазах исчезает надежда и появляется животный, дикий ужас. Отчаяние. Осознание. Адское месиво всевозможных отвратительных чувств. Когда я подходил к ней с щипцами, она уже знала, что будет дальше. Когда я ласково, почти что любовно привязывал одну её руку к ручке стула, а другую — к своей ляжке, она уже знала, что ей никуда не деться. И когда я с упоением оторвал от её указательного пальца ноготь, и когда я услышал её истошный вопль, я без труда распознал в этом голосе не только боль, но и восхитительный ужас, на который я так долго уповал и который, наконец, получил.

Ногти кончились не скоро. Я тянул, улюлюкал, смеялся в лицо этой поганой женщине и вновь открывал от неё кусочек за кусочком. Она извивалась, выла, пыталась стряхнуть с себя верёвки, впивалась мне оставшимися ногтями в ногу, и её истерика лишь глубже вводила меня в состояние наслаждения. Потом были иголки. Я специально принёс для неё нераскрытый набор и всаживал остриё за остриём в только что обнажённые куски мяса на пальцах. В кровавой каше тех мест, где раньше были ногти, маленькие иголочки быстро утопали и только изредка поблёскивали красным оттенком сквозь тонкую плёнку крови.
Затем другая рука. Тогда в глазах Гадкой Женщины было ещё больше ужаса. Ещё больше боли. Я привязывал её измученную руку к спинке стула, чтобы отвязать другую и провести с ней ещё час изнурительной работы, а она визжала, как свинья на убое, и всё на что-то надеялась. Время от времени она стонала, и в её стонах, пусть и очень редко, удавалось разобрать это гнусное имя.
Лиза.
Нет, конечно, я ничего не имею против этого имени самого по себе. Но ведь мне, Твари мира сего, приходилось жить долгие годы в теле маленькой слабенькой девочки, и долгие годы меня звали человеческим именем. Долгие годы во мне не разбирали ничего, кроме человека; пусть и подростка, но всё же человека. Те, имена которых не под силу произнести было обычным людям, не замечали меня. А я вот их замечал. И каждый раз, когда обо мне говорили «она», «её», «ей», я вспоминал своё истинное лицо. И только это воспоминание вместе с надеждой на то, что рано или поздно я вновь стану собой, позволяло мне жить.
Но и теперь я не могу показать свою сущность этой женщине. «Ещё не время», успокаиваю я себя, но понимаю в глубине души, что, возможно, это самое «время» никогда не наступит. От этого становится тошно. Хочется с ещё большей ненавистью пытать тех, кому не суждено увидеть мой прекрасный облик.
Очередной крик Гадкой Женщины вывел меня из размышлений. Я так глубоко всадил ей иглу в мизинец, что остриё прошло её палец насквозь, миновав кость, и вышло едва заметным кончиком из подушечки. Вытащив из всех десяти пальцем иголки и засунув их в пластиковую коробочку, специально для этих целей заготовленную, я быстро привязал её руки к её ляжкам, кинул коробок на стеллаж и, схватил полароид, сфотографировал своё творение. Да, это было превосходно. Действительно трудоёмкая и энергозатратная работёнка.
Фотография уже сушилась на стеллаже. Я посмотрел на часы. Сорок пять минут урока давно прошли.
- Как жаль, что нам придётся попрощаться на сегодняшний день, — вздохнул я, вновь привязывая руки Женщины к подлокотникам. — Но не расстраивайтесь так сильно, завтра мы снова с Вами встретимся.
Уже поднимаясь по лестнице, я вдруг кое-что вспомнил.
- Чёрт… совсем забыл про Ваш обед, — кивнул я не бумажный пакет, из которого на весь подвал разносился восхитительный запах булочек. — Как жаль, что урок кончился, и я не успею Вас покормить… ну, ничего страшного, верно? Мы ещё увидимся с Вами завтра. А пока… — я щёлкнул выключателем, и лампочка с шипением погасла, а свет в одно мгновение уступил свою власть кромешной тьме. — …Спи моя радость, усни.
Её оглушительный, полный отчаяния и ужаса вопль был благополучно заглушён скрежетом закрывающейся железной двери.