Оси мира паранормальное рядом
Давно уже использование специальных орудий и инструментов для достижения той или иной цели не считается отличительной чертой «человека разумного». При этом орудия употребляли не только наши предки, такие как относимые к отдельному виду неандертальцы, — к этому способны и ныне живущие, близкие нам виды человекообразных обезьян.
Еще во время Первой мировой войны немецкий психолог Вольфганг Келер продемонстрировал в эпохальных экспериментах способность шимпанзе доставать подвешенные к потолку клетки бананы, используя для этого поставленные друг на друга ящики в качестве подставки и палку в качестве «инструмента». При этом согласно Келеру у шимпанзе сначала возникает образ конечной, желаемой ситуации (обезьяна, каким-то образом поднятая вверх, к бананам), и только затем, в соответствии с этим образом, или гештальтом, шимпанзе начинают думать о «подручных» (или «подлапных») средствах, которыми могут стать случайно оказавшиеся рядом ящики, а может — и что-то другое. Так, однажды исследователь, терпеливо сидевший в клетке и ждавший, пока у другой человекообразной обезьяны — орангутанга — родится гештальт (классические эксперименты Келера многократно повторялись), почувствовал прикосновение его передней руки к своему плечу, — оранг повел его за собой, поставил под бананами и достал их, забравшись ему на плечи!
Здесь мы имеем дело со своего рода предвидением и конструированием желаемой ситуации. Причем наблюдается оно только у высших обезьян, — низшие, такие как мартышки или макаки, на это не способны, а их реакция ограничивается повторяемыми до изнеможения стереотипными действиями (прыжками, метанием по клетке и т. д.) Однако планирование действий и выбор орудий ограничены в опытах Келера ситуацией «здесь и сейчас», что и давало повод говорить: между тем, как используются орудия человеком, и как — его родственниками, — настоящая пропасть. В одном случае применение орудий происходит на долговременной и сознательной основе, в другом — оно ситуативно и случайно. Тем больший интерес представляют опыты, о которых 19 мая 2006 г. сообщил журнал Science: человекообразные обезьяны выбирали, сохраняли и переносили орудия с места на место, рассчитывая, что те понадобятся им в будущем!
Исследование было проведено учеными из института эволюционной антропологии Макса Планка в Лейпциге и Центра исследований приматов, состоящего при том же институте. Обезьян — 5 орангутангов и 5 карликовых шимпанзе-бонобо — помещали в комнату вместе со специальным, трудно открываемым контейнером с пищей, им также давали набор различных инструментов, часть из которых — два из восьми — могли быть использованы для открывания контейнера. После того, как обезьянам удавалось проникнуть в контейнер и достать пищу, их вместе со всеми инструментами переводили в другую комнату. Но когда обезьянам разрешали вернуться обратно, то они захватывали с собой не все инструменты, а только необходимые, и при дальнейшем повторении опыта делали это практически безошибочно. Тем самым вели они себя не как дилетант-любитель, готовый заколачивать гвоздь обухом топора, камнем, томом «Большой Советской Энциклопедии», а скорее, как мастер-профессионал, выезжающий «на объект» с теми инструментами, которые, как он знает, ему обязательно понадобятся.
Антропоморфные метафоры неизбежно приходят в голову, поскольку выросшие в Советском Союзе сограждане хорошо помнят депрессивный слоган «труд создал человека» и сочинение Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», из которого слоган был взят. (Советские люди изучали и конспектировали давно устаревшую работу Энгельса и в школе, и в институте, и в вечерних университетах марксизма-ленинизма, — подлинно Сизифов труд!) Но вот поразительный факт, — хотя человекообразные обезьяны и способны к применению орудий в соответствии с заранее выработанным и достаточно сложным планом, пользоваться орудиями в природе им, как отмечают авторы публикации в «Сайенс», доводится очень редко. И это значит, что высокий уровень интеллекта не мог развиться у них «в ответ» на орудийную деятельность.
Говорящие обезьяны.
Возможно, мы имеем дело с известным «избытком» интеллектуальных сил, не используемых в «повседневной жизни». И это хорошо согласуется с тем, что гориллы и шимпанзе способны к усвоению человеческой речи, притом, что в природе их формы коммуникации бесконечно более примитивны. В ходе идущих вот уже несколько десятилетий опытов американским психологам и приматологам удалось обучить подопытных горилл и шимпанзе нескольким сотням человеческих слов (в случае гориллы Коко число слов перевалило уже за тысячу!). Поскольку из-за особого устройства гортани говорить обезьяны не могут, для обучения использовалась американская азбука для глухонемых «Амеслан». Принципиально важно, что обезьяны не копировали высказывания тренеров, а строили собственные, состоящие из различных слов синтаксические конструкции и конструировали новые, необходимые им слова и понятия (например, «глазошляпа», — в ответ на впервые увиденную маску). Насколько тонким может у шимпанзе и горилл быть понимание человеческой речи, позволяет судить следующий опыт. Перед обезьяной клали помидор, а еще один помещали в микроволновую печь. Если обезьяне говорили: «Пойди к микроволновке и возьми помидор», то чаще всего она брала помидор из микровол-новки, но иногда захватывала его с собой со стола и несла к печи. Указание же «Пойди к микроволновке и возьми из нее помидор» всегда понималось однозначно.
Первые успешные попытки общаться с обезьянами с помощью жестов относятся к XVII веку, а в 1960-х гг. Ален и Беатрис Гарднеры обучили шимпанзе Уошо американскому варианту языка глухонемых: она освоила 132 знака и могла строить из них фразы до 5 слов.
Врожденные жесты и сигналы.
И в то же время в дикой природе фантастические речевые способности человекообразных обезьян практически «не востребованы». А что если побудить обезьян еб-щаться на языке глухонемых между собой, — например, самок с детенышами? Последнее давно является «голубой мечтой» специалистов, осуществившейся пока только в научно-фантастических романах (таких как «Конго» М. Крайтона), что во многом объясняется высокой стоимостью человекообразных обезьян.
Но все это подталкивает и к более общему выводу. Некоторые способности — такие как способность к речи или «труду», — мы все еще, несмотря на накапливающиеся факты, считаем исключительным свойством человека, его «диагностическим признаком», позволяющим объективно обосновать границу,- которая отделяет нас от всех остальных живущих на Земле видов. Однако способности эти не появляются «внезапно» ни у человека, ни у его предковых форм, а скорее «размазаны» по намного более широкой совокупности видов, — даже таких, которые к человеку и его предкам имеют весьма и весьма отдаленное отношение. И в этом смысле показательно еще одно недавнее исследование, предпринятое уже не в лабораторной обстановке, а в дикой африканской природе. Ученые из шотландского университета Сент-Эн-дрюс установили, что один из видов мартышек (по интеллектуальным способностям мартышки, как и все низшие обезьяны, значительно дальше от человекообразных обезьян, чем те от человека) — может, по-видимому, конструировать новые высказывания из «готовых» врожденных сигналов. Эти мартышки (т. н. «мартышки моно») живут в джунглях группами: 1 самец в окружении 12-30 самок с детенышами. При приближении леопарда самец подает серию одинаковых звуковых сигналов. При появлении венценосного орла он предостерегает самок, повторяя другой сигнал. Подавая первый сигнал, самец приказывает самкам обратиться в бегство, а подавая второй — спрятаться: орел атакует сверху, и бегство сделало бы мартышек только более заметной и доступной добычей. Эти сигналы в ходу у абсолютно всех групп, но в некоторых группах самцы используют при приближении леопарда их комбинацию, — серию сигналов, состоящую из антонимических пар «убегай-затаивайся!». С помощью приборов глобальной навигации удалось установить: «смешанная» серия («убегай-затаивайся!») побуждала животных убегать быстрее и дальше, чем просто «убегай!». И если данные подтвердятся, и составные сигналы окажутся не врожденными (то есть присущими не всем обезьянам), то означать это будет только одно: самцы мартышек способны произвольно комбинировать врожденные сигналы, создавая новые значения и обучая им свою группу, — вспомним, в частности, изобретенное гориллой составное слово «глазошляпа». Но для мартышек одно это является интеллектуальным чудом.
И что же дальше?
Следует ли из сказанного, что различия между видами преодолимы и что однажды из обезьяны может быть воспитан человек, а низшую обезьяну можно постепенно превратить в высшую? Разумеется, нет. Превращение видов основывается, кроме всего прочего, на длительном отборе, который не может быть заменен обучением. Значение описанных здесь экспериментов не практическое — как воспитать из обезьяны человека, а из медведя молотобойца (вспомним «Котлован» А. Платонова) — а, прежде всего, философское. То, что другие виды обладают типично человеческими способностями или, по крайней мере, их задатками, позволяет увидеть органический мир не как одну «ветвь», или «магистральную линию» развития, а скорее, как своего рода гигантское растение со многими точками роста. — По исторически случайным причинам именно «наш» побег и только он один (бывают же деревья с двумя стволами или верхушками!) вырос выше остальных. При ином стечении обстоятельств другие виды могли бы «дорасти» до уровня языка и общественности независимо от нас.
Мы как-то забыли о том, что наука может быть не только источником полезных практических изобретений и любопытных подробностей об окружающем мире, но и способна менять наше мировоззрение.
Противопоставление человека и всех остальных видов.
Это противопоставление тесно связано с идеей «простого» диагностического признака (им, например, долгое время считали способность говорить). Но поскольку такого диагностического признака нет, то и само противопоставление превращается в тавтологию («человек — это не животное», «животное — не человек»). Речь теперь может идти о различиях, пусть даже очень глубоких, но не о «пропасти», не о бинарной оппозиции. Опасность же дуализма заключается в том, что, принятый «за чистую монету», он способен подчинять себе наши мысли и поступки не хуже иной идеологии. Согласно одной из версий категорического императива И. Канта, мы должны относиться к другим людям как к цели и никогда — как к средству, зато как к средству позволительно относиться к животным (излишняя и ненужная жестокость к животным порицается Кантом исключительно потому, что ожесточает человеческое сердце). Но как быть тогда с поразительными интеллектуальными способностями человекообразных обезьян, разве они — «животные»? В самые последние годы медицинские опыты на гориллах, шимпанзе, шимпанзе-бонобо, орангутангах и гиббонах были официально запрещены в Англии и Новой Зеландии, хотя в других странах на запрет не обращают внимания. Но то, что произошло под влиянием новых открытий в Англии и Новой Зеландии, — по-видимому, только начало; на кантовском противопоставлении человека как «цели» и остальных видов как «средства» можно смело ставить крест, оно должно быть заменено намного более нюансированным этическим кодом, в котором должно найтись место не только для человека как простой противоположности «животного», но для разных видов с разными интеллектуальными способностями.
