"Ырхуиму бы тебя скормить…"

Полуостров, на котором я оставил немалую часть своей жизни, очертаниями похож на каменный нож, который успели заострить только с одной стороны.

А восточное побережье так и осталось необработанным, ощерясь в океан шипами мысов и таранами полуостровов. С Тихого океана волны бьются о скалистые отроги, зато Охотскому морю остаётся в основном только разглаживать пески пустынной кромки берегов да намывать длинные галечные косы.

Ночью волн не слушай

Зато лосося там в удачные годы такая тьма немереная, что в устьях самых уловистых рек издавна навоздвигали рыборазделочные цехи и бараки для сезонного люда, приезжавшего на заработки со всей нашей родины. Старожилы, предки которых переселялись на Камчатку ещё при царе-батюшке, сезонную публику предпочитали обходить стороной, особо страшась ростовчан, которым запросто было поставить на кон в «двадцать одно» любого чем-то не понравившегося встречного.

Кроноцкий вулкан (Кроноцкая сопка)

Днём сезонники потрошили горбуш да чавыч или нерку с кетой, вечерами бедокурили, ночами отсыпались, а по утрам после загулов иной раз недосчитывались вчерашних товарищей. Кого-то иной раз отыскивали, а кто-то растворялся в пространстве навсегда.

Припомню разговор с обитательницей Птичьего острова Лилей Евлак, которую я с любопытством, хотя и не без недоверия, слушал когда-то на этой скале, высунувшейся из моря чуть западнее Камчатки. Когда-то на островке располагался комбинат, выпускавший консервы из крабов, но в семидесятые годы прошлого века само производство перевели на большую камчатскую землю, и на Птичьем жили постоянно только метеорологи, а базировавшиеся там краболовы появлялись только к началу путины в апреле и отбывали по домам к августу.

Лиля числилась в тамошнем береговом колхозе распутчицей, а промысловики, у которых в отдалении от семей всегда одно на уме, именовали её и подруг по работе распутницами. К моральному облику почтенной представительницы корякского народа прозвище отношения не имело, но как было не переиначить в солёных разговорах название профессии, представительницы которой занимались скрупулёзным распутыванием сетей для поимки крабов.

Возраста распутчица была солидного и больше половины своих шестидесяти с хвостиком лет прожила на Птичьем, частенько не возвращалась на Камчатку даже зимой.

– Ночью краба искать к морю один не ходи, – поучала она меня, пыхтя махорочной самокруткой, – а если пойдёшь, так волн не слушай. Летом ещё не страшно, а зимой после шторма море разговорчивое бывает. Когда погромче бормочет, когда шёпотом. Заслушаешься… и сам на голос пойдёшь.

– Здесь и летом вода ледяная, – отшучивался я, – от холода опомнишься, и назад…

– А вот и не успеешь, – без улыбки заверяла узкоглазая собеседница, – тридцать лет на острове состою, сама не раз слышала, а утром кого-то и нет. Милиция на катере приедет, всех допросит, а найти никого не может.

– Да они на материке давно, – настаивал я…

– В ноябре какой материк, – мрачнела от моего скептицизма Лиля. – Месяц, как последний пароход ушёл, весь спирт выпили, трезвые ходили давно.

– Не иначе как сирены здесь у вас живут, – вспоминал я приключения Одиссея. – Уши надо затыкать, чтобы лишнего не слушать.

Впрочем, Лиля Гомера не читала, а потому, обидевшись, оборвала свои рассказы про былое островное житьё.

Коллега мой по долгой работе на Камчатке Владимир Лим, рассказывая о детстве, прошедшем на песчаной охотоморской косе, тоже вспоминал о странном рокоте, будоражившем корейских рыбаков, заехавших ради заработка на Камчатку в пору войны между Севером и Югом. Жили они в целом правильно – без водки и пьяных потасовок, но за долгую штормовую зиму хоть кто-нибудь да пропадал. Молва утверждала, что сами уходили в туман, словно кто-то звал, притом не чужой, а долгожданный…

О последнем спорить не буду. Корейцы народ от природы на диво поэтичный, поэтому в пересказах баек и полулегенд о былых невзгодах без приукрашивания могло и не обойтись. Впрочем, что-то подобное слышал я и от других обитателей посёлка Кировского рыбокомбината, уличить которых в обожествлении всего сущего на свете вряд ли кому удалось бы.

Самой страшной считалась там длинная полоска голого песка между домиками посёлка и рыбокомбинатом. «Люди Гребенщиков», как звали на Камчатке рабочих из Страны утренней свежести, по фамилии вербовщика, нанимавшего их в Корее, туда старались без крайней надобности не сворачивать, но за зиму всякое бывало. Приходилось собирать плавник, чтобы протопить очаг, а за выброшенными прибоем древесными стволами поневоле надо было идти к самой кромке воды.

Заманчиво было бы свести все эти были и небылицы к чему-то сугубо реальному, наподобие зыбучих песков из «Лунного камня» Уилки Коллинза. Приехав однажды на «косу-убийцу» да исходив её до последнего барака или остова проржавевшего сейнера, я никаких земных зыбей не нашёл. Народ на косе давным-давно поменялся, и новые обитатели ничего мистического в унылой суровости монотонных окрестных пейзажей не находили.

Трезвый ракурс взгляда на давние местные страсти позднее предложил мне камчатский ихтиолог Игорь Иванович Куренков. Эрудит, интересовавшийся абсолютно всем, что достойно внимания в меняющемся мире, отнюдь не удивился пересудам о призывах из охотоморских глубин. По его словам, «голос моря» действительно существует, но доносится крайне редко и практически не изучен. Пробуждает его, видимо, уникальное совпадение природных условий, при которых вероятно генерирование инфразвуковых колебаний.

Собачья голова

Впрочем, и вдали от моря можно сгинуть без следа. Одну такую историю на Камчатке расследовали долго, упорно и без малейших результатов. Поведавший её мне охотовед и орнитолог Николай Герасимов неплохо знал семейную чету промысловиков, которую вертолётом забросили на зимний соболиный сезон в далёкие угодья, а через месяц в положенном месте не нашли.

В таёжной избушке не было ни живых, ни мёртвых, ни следов борьбы. Похоже, что охотники даже не открывали дверей зимовья, поскольку рюкзаки и ружья отыскались снаружи. Когда же сошёл снег, то близ обступавших избушку деревьев вытаяла из сугроба собачья голова, безжалостно отсечённая от туловища. Других останков лайки спасателям обнаружить не удалось.

Ни одно из разумных объяснений здесь не подходило. Медведь-шатун без улик своей кровожадности двоих задрать бы не сумел. Да и трудно представить, что зверь набросился бы на них сразу после ухода вертолёта за хребты. Есть, правда, на Дальнем Востоке народы, для которых собачатина деликатес, но вряд ли злоумышленники-изгои оставили бы нетронутыми снаряжение и еду. Вспомним хотя бы Робинзона Крузо, скрупулёзно перетаскивавшего на свой остров едва ли не каждый гвоздь с разбитого штормами корабля. А в этих местах зимняя жизнь куда тягостнее, чем на его увитом виноградом острове…

Дьякова долинка

Отшельники, или попросту отверженные по разным причинам и поводам, на Камчатке, конечно, встречались, да и сейчас, очевидно, встречаются. Я и сам видывал таких неподалёку от Дьяковой заимки – урочища в полусотне километров от Петропавловска-Камчатского. Наименование своё эта долинка получила от некоего Дьякова, которому в 80-е годы девятнадцатого столетия улыбнулась было судьба, но, как выяснилось через пару лет, улыбка оказалось очень уж горькой.

Ительмены

Дьяков этот был родом из камчадалов. Так ещё лет шестьдесят назад официально именовали метисов – потомков первопроходцев-казаков и коренных камчатских народов, в первую очередь ительменов. За принадлежность к аборигенам и ещё за какие-то заслуги, следа которых мне отыскать не удалось, Дьякова удостоили чести присутствовать на коронации императора Александра III, сменившего на троне Российской империи своего отца, убитого революционерами-народовольцами. Транссибирской магистрали тогда не было даже в самых смелых проектах, и можно только догадываться, с какими тяготами и приключениями связано было его путешествие в столицу и обратно.

С почётом и подарками Дьяков триумфально вернулся домой, но… земляки с первых дней попросту засмеяли его за рассказы о пароходах, паровозах и Бог весть ещё о чём, чего он насмотрелся в своих странствиях. Оскорблённый и униженный бедолага бросил семью и удалился в камчатские дебри, где и коротал остаток дней своих.

Убежище он выбрал по камчатским понятиям едва ли не райское. Неподалёку нерестовая река, поблизости опять же целебные термальные ключи. Соболей в ту пору тоже хватало. На пушнину он выменивал порох и прочие припасы, горько переживая, по всей видимости, плоды столкновения с людской завистью и людским же недоверием.

В этих «дьяковских» некогда угодьях лет тридцать назад и возникло стихийно нечто наподобие коммуны для тех, кому в более или менее цивилизованном мире делать было нечего. Образ жизни они вели воистину «дьяковский», связи с «внешним миром» поддерживали сугубо меновые, поставляя своим людям рыбу и икру.

За этим делом и приезжал к ним хороший мой знакомый, сочетавший преподавание музыки со страстью гонять на мотоцикле по лютому камчатскому бездорожью и водить знакомства с публикой разной степени отпетости. Он-то и уговорил меня съездить в гости к тем, кто в полном смысле слова не от мира сего. Эти вот робинзонокрузовидные знакомые его обладали весьма миролюбивым нравом и мечтали только быть незаметными и незамечаемыми. Возможно, помаленьку мыли или пытались мыть золото. Однако россыпного драгметалла на Камчатке несравнимо меньше, чем на Колыме в старые времена, и озолотиться им удалось бы лишь при самом фантастическом везении.

Приятель мой знал про историю с собачьей головой и попытался выспросить у своих обродяжившихся, но ушлых клиентов-партнёров о вероятности существования в тех краях какого-то потайного поселения. С моих слов он уже знал, что ни малейшего намёка на скит каких-нибудь сектантов-сатанистов при поисках с воздуха не нашли, а пешие походы никаких намёков на существование пусть разбойных, но всё же гомо сапиенсов не дали.

Лихие собеседники наши поизучали карту, пообменивались между собой репликами и в голос заявили, что сами они в такую даль «ни в жисть» не соберутся и никто по своей воле в любой степени конфликта с законом туда не полезет. Посуху в те дебри не добраться, а на вертолётчиков надежды липовые. Одного ещё можно попробовать подкупить, но весь экипаж – а в нём трое – очень уж накладно. От себя добавлю, что контроль за авиаторами тогда был жёсткости неимоверной…

Ырхуим – добрый хозяин тундры

Загадка, пусть даже и самая головоломная, подразумевает непременный и окончательный ответ. Промежуточные версии разлетаются, словно одуванчик на ветру. С тайнами дело посложнее. Им ничего не стоит зависнуть, наподобие закапризничавшей компьютерной программы. Бывают, конечно, исключения. Никто не отменял библейский тезис, согласно которому нет тайного, что не стало бы когда-то явным. Другое дело, что всей жизни расследователя может на прояснение неведомого не хватить…

«Ырхуиму тебя бы скормить!» – услышал я как-то на ярмарке в северном селе Хаилино от почти трезвого и в полном парадном облачении обитателя тундры. Новёхонькая красно-коричневая кухлянка, расшитый бисером малахай, торбаза из белого камуса – особо прочной кожи с ног оленя – всё будто с витрины этнографической выставки. Суровое, судя по мрачно сведённым бровям и злодейским интонациям, обращение адресовалось соплеменнику и спутнику коряка по вылазке в село за припасами.

Земляк оленевода до того набрался «огненной воды», что улёгся в сугроб без малейшего желания вставать. Простуда ему не грозила, поскольку всесезонная жизнь в обществе «коян», как зовутся олени по-корякски, закалила северян до испытаний посерьёзнее нынешнего. Подвыпившего коряка в конце концов усадили в нарту и для надёжности закрепили в ней сыромятным чаутом – камчатско-корякским вариантом лассо, дабы он не вывалился на попутном бугре, когда увлёкшиеся скоростью ездовые псы мчат по тундре со всей мощью своих собачьих сил.

Оленеводы умчали за мглистый горизонт, оставив меня в преизрядном недоумении по поводу загадочного ырхуима. Кто он? Демон? Свирепое первобытное божество? А может быть, вполне реальный и знакомый под другим именем хищник, именуемый так на одном из корякских диалектов?

Слегка развеять туман мне помог несколько позднее известный этнограф, профессор Илья Самойлович Гурвич, с которым мне довелось увидеться во время одной из его камчатских экспедиций. По его объяснениям, ырхуимом северяне называют легендарного зверя, напоминающего, по описаниям, гигантского медведя.

Чудовище, якобы достигающее трёх с лихвой метров в высоту, стоя на четырёх лапах, вроде бы обитает в пещерах Корякского нагорья, редко выбирается наружу, но тогда уж не щадит никого из бегающей, прыгающей и даже летающей живности. Человеку с ним лучше не встречаться, хотя есть рассказы о том, что ырхуим способен даже прийти на помощь одинокому путнику, отогнав от его лагеря волков. В реальность ырхуима Гурвич не верил, считая его даже не мифологическим, а фольклорным персонажем народной фантазии коряков.

Скептицизм известного учёного, однако же, напрочь отвергал корякский художник-самоучка Кирилл Килпалин. Рисунок тушью, присланный им в редакцию «Камчатской правды», где я тогда работал, изображал чудище, наподобие доисторического ящера типа бронтозавра, но с медвежьей головой и с медвежьей же шкурой. Из его описаний следовало, что ырхуим – добрый хозяин тундры, который может даже обогреть замерзающего странника в складках своего меха.

Один из родственников Кирилла вроде бы видел ырхуима, шествовавшего по своим делам, не выбирая пути, поскольку ни одна из тундровых преград его остановить всё равно бы не смогла.

Письмо Килпалина мы опубликовали, снабдив его комментарием биолога, который в полном согласии с Гурвичем оценил гипотетического зверя как сказочного персонажа. Признать его подобием пришельца из былых тысячелетий, чудом выжившего в камчатских тундрах, мешало само описание ырхуима. Такой зверь был обречён на неуклюжесть и медлительность, которые неминуемо обесценили бы гигантский рост и приписываемую молвой страшную силищу.

Кое-какую теоретическую вероятность существования природного прототипа ырхуима наш комментатор всё же признавал, оговорив, что полная уверенность может быть достигнута только после поимки зверя или хотя бы достоверных фотографий.

Килпалин откликнулся на публикацию разгневанным письмом, в котором, не выбирая выражений, проклинал саму возможность охоты на дорогого его сердцу реликта и требовал заранее взять зверя под охрану, включив его для начала в международную Красную книгу. По прочтении его письма у меня возник было соблазн переслать его прямиком в Буэнос-Айрес знаменитому писателю Хорхе Борхесу. Тот издал «Книгу вымышленных существ», на страницах которой поселил немало чудищ типа василисков, годзилл и тому подобных порождений фольклорной и кинематографической фантазии, упомянутых в народных сказках или придуманных писателями разных степеней знаменитости.

Килпалинский ырхуим, глядишь, и украсил бы очередное издание борхесовского бестселлера. Увы, переписка с миром капитала тогда не поощрялась, так что мой редактор идею категорически отверг. Теперь же знаменитый писатель уже переселился в иной мир, из путешествия по которому удалось возвратиться только Одиссею, Данте и барону Мюнхгаузену. Так что дополнить свой фантастический справочник Борхесу уже не под силу…

Олег Дзюба