Стук в ночи (Рассказ-воспоминание)

Мы с мамой доживали последние дни в старом двухэтажном доме, каких уж почти и не осталось, — грустное наследие 50-х годов прошлого века. Почти всех жильцов выселили по новым квартирам, а мы дольше всех ждали своей очереди.

В нашем подъезде, кроме нас, осталась только ткачиха Николаева — одинокая и злобная бабища, а в соседнем горе мыкали никому не нужные старики Кудрявцевы, да отец и сын Кукушкины — дебоширы и пьяницы. Бедные мои родители, промучившиеся всю жизнь в этой комфортабельной квартирке, так и не увидели светлого будущего с переселением.

Папа погиб год назад в аварии, а мать с тех пор так и не пришла в себя — бесконечно болела и кисла, потеряла интерес ко всему, в том числе и к переезду. Я не могла ее оживить даже известием о шикарной двушке, куда нам предстояло перебраться. Она лежала днями напролет на своей кушетке, читала и курила, отказываясь принимать участие в подготовке к переезду, а мне уже посоветовали складывать чемоданы: мол, со дня на день вызовут за ордером.

Впрочем, здесь мама тоже боялась оставаться, говорила, что в этом «богом забытом бараке» в пустующих квартирах заведутся какие-нибудь уголовники-наркоманы и нас убьют. Мой брат Славка предлагал нам переехать пока к нему. Но у него у самого пять человек на три комнаты, так что нам с матерью показалось это неудобным. Словом, годовщину папиной смерти мы справили еще на старом месте, собрали его друзей, родных… Мама дня за три до годовщины взяла себя в руки, несколько оживилась, наготовила всего. Брат, конечно, очень нам помог. Привез продукты, хорошее вино, которое так любил отец…

И уже когда помянули мы его и гости разошлись, я заметила, что мама совсем без сил: плачет, не хочет оставаться в комнате одна, даже попросила лечь с ней рядом на диване. Я согласилась. Конечно, мне и самой так спокойнее. Мы устроились, свет погасили. Я глянула на часы, соображая, смогу ли я подняться в шесть на работу или лучше с утра все же позвонить в контору и отпроситься. Было около часа, и я стала проваливаться в сон, как вдруг услышала, что кто-то постучался в дверь. Я, плохо соображая, села на диване, а перепуганная мама глядела на меня, зажав рот рукой. Сделав усилие, она спросила: — Кто это может быть?

- Может, соседи-алкаши вспомнили, что можно выпить на халяву? — преувеличенно бодро предположила я.

Мама встала и тихонько подошла к входной двери. «Кто там?» — Она приложила ухо к обивке.

Ночной гость снова постучал, но не ответил ей. Смотреть в глазок было бесполезно, лампочки в коридоре давным-давно не горят. Я тоже поднялась и включила в комнате свет. Мама снова спросила: «Кто это? Отвечайте, или я вызову милицию!»

Молчание. Она не стала открывать дверь и вернулась в кровать. Попросила накапать ей сердечных. Мы снова легли, но сна, конечно, не было ни в одном глазу. Уж если мне страшно, представляю, каково было маме: я слышала, как она ворочается и вздыхает. Часа в два ночи к нам снова постучали. В тишине звук показался очень громким и настойчивым. Я, чертыхаясь, спустила ноги в тапочки, а мама испуганно пробормотала: «Да что же это! Не подходи, Люся!» И вдруг мы услышали из-за двери: «Я же просил не запирать на верхний замок! Он заедает».

Голос был папин. Правда, его! Мама вскрикнула, а я удержалась, но у меня по спине поползли мурашки. Я щелкнула ночником — тусклый голубоватый свет озарил сжавшуюся в комочек фигурку бедной мамы. Мне надо было успокоить ее, но у меня дрожали руки и голос не слушался. Наконец я справилась с нервами и решительно подошла к двери: «Сейчас я разберусь, подожди, мама, не выходи!» В этот момент мне показалось, что в замке повернули ключ, приглядевшись, я заметила, что дверь стала тихонько приоткрываться.

У меня затряслись колени, перехватило горло, но я не могла показать свой ужас маме: у нее больное сердце, нельзя ее пугать. Бросившись на дверь всем телом, я ее захлопнула и повернула собачку, поставленную по настоянию отца. Он всегда боялся оставлять нас одних на ночь — в таком доме, впрочем, страхи были обоснованны! Потом я придвинула тяжеленный старый комод. Вот так, не войдешь! Соображая, позвонить ли мне в милицию или брату — кого лучше позвать на помощь? — я услышала кашель, точь-в-точь такой, как у отца. Он был легочник с большим стажем, и его надрывный кашель частенько не давал нам спать по ночам. Мама тоже, видимо, услышала из комнаты эти родные звуки, потому что вылетела пулей в переднюю и запричитала: «Это он! Отопри, Люся. Это он!»

- Мама, ты в своем уме?! Он умер, не забыла? Мы его похоронили год назад.

- Тогда кто там? Ты же сама слышишь, что это его кашель.

- Кашель одинаковый у всех, — строго заявила я. — Иди в постель, а с этими шутниками я разберусь.

- Я вызываю милицию! Слышите вы? — грозно произнесла я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

В коридоре послышались шаркающие шаги, словно кто-то медленно уходил. Я увела мать в комнату, заставила выпить таблетку и выглянула в окно — если кто-то выйдет из подъезда, я увижу. Нет, никто не вышел. Шел дождь, в лужах отражались фонари… Я уж подумала, что все закончилось, но через десять минут возня у двери возобновилась. Снова чей-то утробный кашель, шаги и скрежет ключа в замке… «Ну вот что, я за себя не отвечаю!» — разозлилась я не на шутку и схватила тяжеленный подсвечник.

Мама запричитала, стала хватать меня за руки и отнимать орудие возмездия. «Я сама, я сама…» — бормотала она и дергала комод, пытаясь открыть дверь. Я была вынуждена помочь ей. В конце концов, лучше выяснить все и успокоиться, если это возможно. Тихонько открыли мы собачку и медленно потянули на себя дверь, пытаясь разглядеть, что там происходит. Из замызганного окошечка в подъезде падал свет от ближайшего фонаря, в его призрачном ореоле на мгновение появилась мужская фигура. Или, быть может (теперь уже не припомню), мы заметили мужскую тень на стене. Человек протянул к нам руки и голосом, до ужаса похожим на отцовский, произнес: «Я же просил вас не запирать дверь на верхний замок! Он давно заедает…»

Мы обе заорали и бросились в квартиру. Мама всем щуплым телом навалилась на дверь, ее трясло, а я дрожащими пальцами стала набирать номер брата. Мне долго никто не отвечал — ясное дело, три часа ночи! Потом я услышала раздраженное: «Ты что, с ума сошла, Люда? Который час? Что у вас там?» Потом, видно, он услышал мамины всхлипы и причитания, его голос стал иным, и мои сбивчивые объяснения по-настоящему его обеспокоили. «Сейчас приеду! Дверь никому не отпирайте! И не реви, напугаешь мать, истеричка!» Ну вот всегда так — я же еще и виновата! С детства, что бы ни случилось, мне устраивали разнос! Он всегда прав, а я всегда каприза и истеричка. Пока он ехал — минут двадцать прошло, мне кажется, -я старалась отвлечь маму, немного ее успокоить.

Мне, впрочем, плохо это удалось, и брат застал ее в полной прострации. Мы вызвали скорую, потом долго обсуждали, нужна ли милиция. «Что ты им скажешь? Что приходил покойный папа?» — брат озадаченно курил одну за одной свои пижонские сигариллы и пил крепкий чай. Он, конечно, остался с нами, хотя спать той ночью уже никто не смог. Докторша со скорой сделала маме укол, она уснула, но утром нам посоветовали отвезти ее в больницу. А потом поселить в какой-то другой квартире. «Я давно вам говорил, переезжайте ко мне!» -орал брат. «У тебя и так повернуться негде! — отругивалась я. — К тому же нам обещали, что мы вот-вот переедем, какой смысл?»

Когда Слава увез маму в больницу и я осталась одна, первым делом пошла осмотреть дверь и лестничную клетку, чтобы найти улики. Каково же было мое изумление, когда я заметила влажные следы и куски глины на полу. Весь вчерашний вечер лил дождь, и грязь возле нашего дома была непролазная. Славка не мог ее оставить, он на машине. И докторша со скорой была в сапожках, помню, а тут следы каких-то здоровых лап.

А еще валялись перед нашей квартирой два окурка — от папирос с ментолом, именно такие курил отец. Я подобрала один — свежий. Ткачиха, что живет под нами, не курит таких — ей это дорого. А папа с сыном — алкаши из соседнего подъезда, — по-моему, курят совсем другое. И уж окончательно добило меня то, что из тюка с отцовскими вещами — куртками, брюками, обувью, что мы с мамой собрали в канун годовщины и выставили в коридор, — пропала его любимая кожаная парка на меху.

Ее он надевал, когда ездил за грибами или на рыбалку. Боже мой, да что же все это значит?! Разумеется, матери я ничего не сказала, брату тоже — он бы отмахнулся да еще обвинил бы меня в излишней впечатлительности. Увы, он слишком рационален. Маму продержали после этого потрясения неделю в больнице, а выписали уже в новую квартиру. Прекрасная, большая, с шикарной лоджией — живи и радуйся. Но мать постоянно грустила и на вопрос «В чем дело?» отвечала: «Наш бедный папа теперь нас не найдет!» Я не разговариваю с мамой на эту тему. О чем тут говорить? Действительно грустно. Папа очень нас любил и не мог приходить со злом, однако я надеюсь, что ничего подобного в нашем доме больше не случится.

Людмила БЛИНОВА, г. Курс