Орхидея на чердаке

Лизка проснулась от слепящего солнечного лучика, блуждавшего по её лицу. С кухни доносилось бормотание подвыпившей матери. «Уже готова!» — мысленно отметила Лизка, уныло оглядывая полинявшие цветочки на старых обоях. Вставать не хотелось. Лето она ненавидела. За школьными буднями время летело незаметно, отрывной календарь, который мать каждый год неизменно покупала в покосившейся «Роспечати» на углу, худел и плавился на глазах. А летом жизнь напоминала болото, в котором Лизка отчаянно барахталась, боясь быть затянутой липкой зелёной скукой. Двор пустел, все более или менее состоятельные жильцы хоть ненадолго, да исчезали из поля зрения: кто-то отчаливал в Эмираты, кто-то на Жёлтое море, детей по возможности распихивали по бабкам и лагерям. И только Лизка, да пара-тройка таких же, как она, полубеспризорников бродили по захолустному кварталу.

Вдруг её сердце подскочило, как кузнечик на газоне — она вспомнила о парне из соседнего дома. Его Лизка впервые увидела примерно неделю назад и всё это время мысль о нём пушистым котёнком грела её обделённую лаской душу.

Мать Лизку не любила. Или любила, но как в старой комедии «где-то очень глубоко». Правда, надо отдать ей должное, почти никогда не обижала, даже будучи очень «подшафе». Она (мать) вообще жила очень замкнуто, ни с кем, кроме соседки бабы Гали, не общалась, мужиков домой не водила, да и сама дальше ближайшей почты, где получала пенсушку по инвалидности, никуда не выдвигалась. Лизке была предоставлена полная свобода действий, которую та использовала по максимуму: ходила во всевозможные секции (благо её, как малоимущую, платой особо не напрягали), допоздна засиживалась у учительницы по русскому, а зимой часами гуляла по заснеженному парку. Возвращалась домой Лизка лет с семи-восьми, когда ей вздумается.

Но до этого времени все её прогулки носили какой-то ребяческий задор: пробраться (разумеется, бесплатно!) на сеанс нашумевшего боевика, до тошноты накататься на каруселях или влезть на крышу единственной в их районе десятиэтажки и подолгу смотреть вниз, иногда подходя к самому краю и ощущая знобящее желание полёта-падения.

Теперь же хотелось совсем другого. Затаившись где-нибудь во дворе, Лизка жадно вслушивалась в переливчатые вздохи гитары в руках у светловолосого загорелого Костика, с которым она несколько дней неожиданно столкнулась возле булочной. Он стоял на крыльце магазинчика, прикуривая «Bond». Лизка, как полоумная, как ругала потом сама себя, замедлив шаг, вытаращилась на незнакомого парня, мысленно фотографируя контрастные светлым завиткам чёрно-сливовые прищуренные глаза, поигрывающие мышцы под синей борцовкой и чёткую татуировку на ребре левой ладони «Свобода дороже!»

А парень, затянувшись сигаретой, подмигнул ошалевшей рыженькой худышке и направился к ЕЁ двору. Мгновенно забыв про несостоявшуюся покупку, Лизка, как привязанная, подалась следом. Незнакомец вошёл в подъезд соседствующей с лизкиным домом пятиэтажки, а Лизка осталась стоять возле песочницы, ощущая себя воздушным шариком, нет! огромным воздушным шаром, наполненным доселе неизвестным тёплым чувством.

К вечеру она знала о нём всё: семнадцать лет, зовут Костя, живёт с матерью и отчимом, на днях вернулся из «не особо отдалённых мест», где отбывал по «хулиганке» за драку с поножовщиной среди местных футбольных фанатов. Чем не герой?

Лизку накрыло. До этого вылетающая из квартиры еле успев умыться, теперь она подолгу стояла перед зеркалом, напряжённо всматриваясь в собственное отражение. Весной ей исполнилось тринадцать, но внешне она мало чем отличалась от третьеклашки — сказывалось невнимание матери и хронический недокорм. Маленького роста, очень худая, её единственным украшением были пышные вьющиеся волосы необычного рыже-золотого оттенка да большие зелёные глаза в обрамлении тёмных выгнутых ресниц. Годам к восемнадцати она обещала стать яркой и заметной, а пока… Вздыхая, Лизка отходила от зеркала.

А тут ещё Костик начал появляться во дворе не один. Судя по всему, популярностью он пользовался фантастической, — девицы сменялись, как стекляшки в калейдоскопе, — а Костик, белозубо улыбаясь, приобнимал очередную подружку.

Плакать дома Лизка не могла. Всегда равнодушно-полупьяная мать как по волшебству чувствовала «мокрое» лизкино настроение. Слёзы её бесили. Спокойно воспринимающая всё, начиная от разбитой посуды, до затопленной квартиры и потерянных ключей, она при виде лизкиных слёз бесповоротно теряла контроль над своими движениями, как мысленными, так и физическими. Мать на максимальной громкости костерила всех и вся, включая седого патлатого президента, мечущегося в телике по теннисному корту, швыряла всё, что попадалось ей под руку; а так как это мог быть и тяжёлый деревянный табурет, Лизке приходилось повременить со страданиями и спасаться бегством. Иногда ей казалось, что подобная реакция матери основана на её же беспомощности.

Однажды, ещё в садике, мальчишка из лизкиной группы, толстый, в два раза больше, чем она сама, прищемил ей руку дверцей шкафчика в раздевалке. Сделал это нарочно за то, что Лизка, запнувшись о скамейку, наступила ему на ногу. Рука распухала на глазах. Старенькая садиковская медсестра, ощупывая невесомые лизкины пальчики определила: «Перелома нет, но болеть будет!» Лизка отчаянно терпела до самого дома, но едва выпуталась из потрёпанной курточки в прихожей, зашлась в плаче. Мать, разуваясь, на секунду замерла, как в параличе, но в следующее же мгновение по коридору летела тяжёлая стеклянная пепельница. Лизка еле успела вжаться в стену, — посудина пробороздила её лоб и разбилась о кухонную дверь. Бессвязно матерясь, мать неловкими движениями пыталась вытереть кровь, капающую Лизке на зарёванную мордашку…

С тех пор у Лизки остался длинный зубчатый шрам и твёрдая уверенность в том, что мать не должна видеть её слёз. Стоило Лизке забыться и «пострадать», как мать колоритно напоминала о их немой договорённости.