Он косит детям головы. Глава 9

День 7: Грань
От лица Алексея.

- Я понял! Я знаю ваш долбаный принцип! — меня трясло, всё тело казалось разбитым.
Про себя, мысленно я поклялся, что никогда не буду принимать те таблетки. Жизнь слишком спокойна и прекрасна, когда ты в депрессии.
Не зная себя от ярости, я рвал простыни, комкал одеяла и пинал подушки. Увиденный накануне сон полностью сбил меня с толку. Но я готов был поспорить, что догадался обо всём.

Грохочущими шагами я ходил из комнаты в комнату, ломая и круша всё на своём пути.
- Проклятые детишки, поиграть со мной вздумали…
Перед глазами всё плыло, движения выглядели размытыми. В ступоре, я остановился перед своей комнатой, немигающим взглядом глядя на стену. Висят. Целёхонькие. Тикают.
- Как?!
Не в силах терпеть эту насмешку сознания, я знал только один способ, как прогнать наваждение.
Выворачивая содержимое всех кухонных тумб, руки неподвижно застыли над ножами: красивые, острые, веющие холодком. На столешницу легла растопыренная ладонь. Я перевёл задумчивый взгляд на нож в моих руках.
- Это ведь сон, так?! Я вас раскусил, пёсьи вы дети!

Холодное лезвие резко вонзилось в плоть, проходя насквозь. Кровь хлынула из раненой руки.
Это был не сон.

*****

Поход в больницу, короткий разговор с медсестрой и на ходу выдуманная отговорка. Сегодня галерею должны были уже закрывать и мне пришлось забирать картины. С перебинтованной рукой было крайне неудобно водить машину. Кое-как доехав домой и, окинув взглядом ненавистное место, я заметил какой-то жёлтый конверт на крыльце. В конверте было красноречивое письмо с приглашением дать выставку в другом городе. К письму прилагались билеты и формальное заявление, что всё оплачено.

К вечеру я уже трясся в купе миленького вагона, попивая чай и чертыхаясь от ноющей боли в руке. Подальше от дома — подальше от неприятностей. Но так ли они далеко, если картины трясутся в товарном отсеке? Что-то нехорошее поселилось в моей голове после тех снов, что-то… поглощающее. С каждым днём мне казалось, что голова становится легче, будто пустеет, а извилины костенеют.

«Ёлочка, ещё одна, берёза» — чтобы окончательно не свихнутся, я считал проплывающие за окном деревья. А не это ли можно назвать безумием?» Наверное, можно», — мысленно согласился сам с собой.
- Ой, вот это встреча, — за спиной послышался тоненький голосок. — Дядя Алексей, это вы!
На ещё одно место напротив меня уселся до боли знакомый на вид мальчик. Глаза, до этого меланхолично считавшие размытые силуэты деревьев, округлились, уперев взгляд в лучезарное личико напротив.
- С-с-саша?
Страх накатывал волнами, как заботливая матушка, пеленая меня в свои сети.

На секунду в купе заглянула проводница. Я перевёл на неё свой умоляющий взгляд, но та лишь улыбнулась, приветливо помахав Саше.
- Мужчина, он с вами? — спросил её неправильно — спокойный голос. Как этот рот вообще может такое говорить?!
- Д-да…
- Мы с дядей Алексеем очень хорошие друзья, — мило щурясь, пролепетал Саша.
Когда дверца купе закрылась, повисла напряжённая тишина, нарушаемая лишь моим тяжёлым дыханием. Он сидел тихонько напротив, глядя на меня весело, восхищённо. «Как в ту самую первую ночь» — пролетело в голове.
- Ты живой? — мозг отказывался верить в происходящее. Я видел, как он убил самого себя…
- Живой, а как же?
- Я не понимаю…

Во рту появился странный вкус, словно я выкурил пол-пачки сигарет. Поезд неожиданно заехал в туннель и на миг в купе стало совсем темно. Мча по рельсам с бешеной скоростью, в туннеле изредка мелькали «окошка». В такие моменты глаза на секунду слепли от неожиданных вспышек света.

Первое «окошко» — Саша сидит напротив.
Тьма.
Второе «окошко» — размытое движение.
Укол страха.
Тьма.
Третье — его уже нет напротив.
Паника.
Тьма.
Четвёртое — последняя вспышка заслепила глаза, вижу только силуэт.
Головокружение.
Тьма.
Пятое — во вспышке чётко видны дикие блестящие глаза и тёмное пятно на шее, а во впадинке между ключицами — торчащие лезвие.

Я закричал и, подскочив, ударился головой о стенку позади. Тяжёлый удар об пол и моё тело неловко распластавшееся на нём.
Не больше секунды мне понадобилось, чтобы сделать попытку подняться. В висках пульсирующая боль, кажется, я прокусил себе губу. В голове какой-то странный, надоедливый перезвон колоколов, будто гудящих вдалеке. Мурашки стройными табунами пробегают по спине. Приподнимаясь на локтях, переворачиваясь на спину и резко распахиваю зажмуренные глаза.
За окном — ночь.

Кто-то стучит в дверцу купе, которая в следующую секунду с противным скрипом открывается. Характерный щелчок и несколько мгновений тихо.
- Дядя Алексей, вам не больно? — слышу его, словно эхо, в голове гудят ещё какие-то голоса.
Я говорю Саше: «Нет», — и обхватываю голову руками. Почти не чувствую их, как будто и не мои руки, а просто привязанные к плечам полоски бумаги. Внутри то фонит радио, то крики мамы, то удручающее карканье ворон. И только его детский голосок звучит рядом, отчётливо, громко повторяясь по нескольку раз.
- Пойдём — пойдём… я-я… покажу — покажу, — эхо, как птичка, застрявшая в клетке. Мечется туда-сюда. А клетка — моя голова.
На ватных ногах поднимаюсь, держа его холодную ладонь. Шлёпает босыми пятками, словно прямо по моим барабанным перепонкам. Каждый раз так громко… Бам… Бам…
- Куда?.. — собственный голос звучит безжизненно, растягиваясь на последнем слове в патоку, струящуюся в мои глаза. Мир покрылся пятнами. Босой мальчик в каком-то тряпье впереди — поводырь. Он же стоит… стоит и передвигается семимильными шагами…

В голове кричат чайки, я точно знаю — это птицы, но так похоже на маму. Всё выцветает, окрашиваясь в монохромный безынтересный цвет. Нет, это просто мне холодно… Да, а как тут не замёрзнуть — лёд же под ногами. Как-то странно — в потолке выгнивает дыра, из неё внутрь льётся лунный свет. Льётся и исчезает, льётся и…

- Мы в туннеле, да? — спрашиваю у Саши, смотря на отвалившийся отмёрзший палец на полу. Мой, наверное.
Так холодно… Собственное дыхание замерзает в воздухе и падает на кожу маленькими снежинками. Снежинки из стекла, из лезвий — режут кожу. По рукам выступила кровавая роса и… замёрзла. Смотрю на оледенелые пальцы и чётко вижу синие сеточки капилляров, в голове гремит симфония Чайковского. Вторая рука всё держит ладонь Саши. Что-то хрустнуло. Меня водит… Перед глазами мелькает чья-то оторванная рука, которой я размахиваю в закостенелом рукопожатии. В ушах — звон разбитого хрусталя, на полу осколки льда. Оборачиваюсь.

Всё размывается, я как зум у этих новомодных фотоаппаратов — приближаю и всё приближаю одну точку. Ловлю в фокус Сашу, стоящего рядом с чем-то укрытым поеденной молью тканью. Он подносит палец к губам и сдёргивает ткань.
Как плохо смонтированное слайд — шоу, я иду в обратном порядке, отдаляясь и отдаляясь от изображения. Не чувствую ног — лечу. Так быстро, так неумолимо и странно, словно растянувшаяся до предела резинка. А в этот момент резинка ударяет по натянувшей её руке.

- Мужчина, с вами всё в порядке? — перекошенный чепчик проводницы и отголоски сильной боли по всём теле. — Вы в обморок упали после туннеля…
- Где он — мальчик?..
- Какой мальчик? Не было тут никакого мальчика, господин художник, вы, что же серьёзно головой ударились. Приснился он вам, наверное.
За окном — день.

*****

Дальше был магазин и четыре банки краски: чёрная, жёлтая, красная и синяя.
После — встреча с организаторами и спонсорами новой выставки. Порция лести и дифирамб — для меня всё равно, что мешать крем с вазелином. Хм… мешать крем… размазывать… размозжить…
Новая галерея и в придачу мастерская, прямо аукцион благотворительности какой-то.
Ночевать пришлось тут же.

*****

Глухая ночь. Мастерская художника. Стол, освещённый керосиновой лампой и выстроенные в один ряд четыре картины. Одна хуже другой, одна живее предыдущей и каждая… каждая такая неугомонная.

- Не надо…
- Я хочу кушать!
- Саша, это я — твой друг!
- Мне больно… больно!

Какофония из детских вибрирующих голосков. Такая себе назойливая мелодия, как пиявка, вцепившаяся в память, сосущая мозг. Рот искривлён в безумной усмешке и руки, медленно вырывающие пучки волос, что красивой паутинкой сыпется вниз, на бренную землю. Непроходящий, всё никак не оставляющий тело, приступ заразного хохота — похоже на вирус, только с вида безобиднее.

- Дядя Алексей, вам плохо? — детская рука ложится на плечо.
Даже не хочу оборачиваться, я чувствую их присутствие за спиной, за трясущейся мелкой дрожью спиной.
- Я умею улыбаться, я теперь улыбаюсь, я улыбаюсь — смотри, смотри же, я улыбаюсь… — перед остекленевшими глазами мелькает замызганное кровью лицо.
В моих ногах уместился ещё один противно чавкающий собственным мясом. Протухшим, посеревшим и таким…
- Вкусненьким, — облизывается, гадёныш, брызжа жёлтыми соплями.
Что-то качается по полу… нет, катится. Громко, оглушительно так катится…
- Саша, лови!
- Пасуй мне, я здесь!
Глаза монотонно — то вправо, то влево — следят за катающейся по полу головой. Туда-сюда, какие милые детские игры… Снова мелькнув передо мной, голова подмигнула.
- Не туда! Ай, упустили… — чей-то разочарованный вскрик.
Голова подкачивается к сидящему у моих ног Валентину, что со светящимися от восторга глазами, бросается её грызть.
- Вкусно — вкусно, — пищит, аки свинья недорезанная, стуча от блаженства ногами по полу, со свистом высасывая глазницы.
- Валька, это не твоя игрушка, отдай!
Мальчик рычит, как пёс, вцепившись зубами в щёки.
- Я кушать хочу-у, — тянет жалобно, так, что самому хочется выть.

Перевожу взгляд на стол и банки с краской. Рот всё ещё смеётся. Открываю жёлтую и, подходя к картине, выплёскиваю всё содержимое на неё. В эту секунду мальчик Паша начинает кричать, а его тельце — гореть изнутри. Дети испуганно замерли. Голова Миши с глухим стуком вылетела из открывшегося рта Валентина. Глядя на меня своим единственный глазом, голова затараторила:
- Дядя Алексей, а мы договаривались, что будем играть честно!
Лампа на столе начала мигать. Раз, два три-и в комнате пусто. Делаю шаг вперёд и чувствую, как что-то хватается за ногу, утаскивая с силой назад. Гляжу брезгливо под ноги.
- Куда собрался, художничек?

Бью ногой куда попало, слушая удовлетворительный писк — как бальзам на душу. Уже хочу идти дальше, но спотыкаюсь и падаю. На грудь вылезает сопливая туша, капая на меня кровью вперемешку со слюной. Вонючая дыра вместо рта, противно всасывает воздух, неумолимо приближаясь к моему лицу. Пытаюсь руками столкнуть с себя эту гадость, пачкаясь и запутываясь в липком месиве остывших внутренностей. Воздух пропитан разложениями. Пытаюсь вдохнуть через рот и сразу жалею об этом, так как нахожусь под грибным дождиком… или лучше сказать — червивым дождиком. Таки спихнув его с себя, я рывком подскакиваю к столу и выплёскиваю следующую, синюю банку, на первую попавшуюся картину. В ушах звенит от оглушающего крика.

Тянусь за красной и чувствую болезненное прикосновение холодного лезвия чуть выше колена.
- Я тоже умею играть нечестно…
Банка выскальзывает, половина краски проливается просто на пол. Рассекая воздух рукой, я таки его задеваю и успеваю поднять банку, пока Саша поднимается с пола. Всё что осталось, льётся на картину, но Саша не исчезает полностью. Мысли в голове скандируют: «Красный! Красный!» — мухи назойливые. Взгляд падает на обагрённые в красной крови руки… Замазав остальную часть картины кровью, я увидел ещё одно чудесное исчезновение — несколько секунд тому назад был мальчик, а сейчас хлопья пепла.

Всё внутри сводит спазмами. Хромая к столу, скользкими руками хватаю последнюю банку — чёрную. За спиной — шлёпанье ног по паркету. Оборачиваюсь…
Это наглое безголовое тело крадёт картину!

- Ай, недаром ты из них был самым хитрым, Миша…
Гляжу на то, как визжащая голова качается около тела. Рука хватает со стола тонкую кисточку и хромая, моё тело тащится к этому «мячику».
- Хитрый маленький урод…
Нога до хруста опускается на его голову, прижимая к полу. Один резкий выпад — и кисть торчит в другом глазу, как шпажка в оливке, лишая зрения полностью. Теперь его несуразное тело бьётся о стены, в конце концов, падая и роняя картину.
- Ну, вот и всё, детки, — ожесточённо выливаю чёрную субстанцию на полотно, глядя как последние цвета окрашивает всепоглощающей тьмой.

Смех рождается где-то глубоко внутри, наплывая массивными волнами, окатывая дрожью, больше похожей на судорогу. Тело бьётся в сладостной агонии — меня переполняют чувство радости и удовлетворения. Лёгкие надрываются до предела — уже довольно болезненно, но я не могу остановить приступ смеха. Такое сильное, ступенчатое напряжение — каждый раз всё больше и больше. Конечности содрогаются в непрекращающихся конвульсиях. Что-то чужое внутри… Оно хочет вырваться. Тело изгибается в неправильной позе, выпятив грудь. В ушах характерный удар, от которого перепонки лопают… Или это что-то там внутри?

Его сердце разорвалось на третий минуте…