Броккенская история

Выйдя, наконец, из душного давящего подземными сводами метрополитена, я окуналась в теплые ласковые лучи весеннего солнца. Люди и машины необычайно яркие, среди пробуждающейся природы удивляли обилием красок под майским солнцем, после затянувшейся зимы. Два квартала, поворот в старый микрорайон, изобилующий старыми сталинскими пятиэтажками. Отгремел праздничным салютом праздник победы, парад немногочисленных ветеранов.

Говорят, память о событиях Великой Отечественной остается в памяти трех поколений, а потом наступает парад псевдооправданного пьянства по поводу праздника черно-оранжевой ленточки, которую повяжут все: от последнего нищеброда на лацкане затрапезного пиджака, до пижона на Майбахе, не совсем точно осознавая неподдельную важность не праздника, но памяти. Тошно смотреть на лицемерных патриотов, напивающихся под березами, которые, возможно, сажали их деды в честь действительно знаменательной даты в истории.

Набрав код домофона подруги, я наткнулась на молчание, странно, подумала я, ведь мы договорились, что я к ней зайду. В колодце двора приветливо светило солнце и я присела на лавочку около подъезда. Тихий двор не тиранил слух звуками играющих крикливых детей и их нервных мам, машины, припаркованные во дворе не двигаясь чинно стояли усыпанные липовыми почками и тишина нарушалась лишь щебетом птиц.

Зазвучал зуммер домофона и тяжелая железная дверь, установленная в лихие 90-е выпустила в залитый солнечными лучами двор глубокого старика. Сгибаясь под тяжестью лет, он неторопливо вдохнул майский воздух изобилующий запахами распускающейся липы, бензина от припаркованных машин и, опираясь на клюку, медленно зашагал в мою сторону. «О, нет» — пронеслось в подсознании, сейчас старпер присядет рядом и будет лечить долгими непонятными фразами. Я критично оглядела свой готичный прикид и мельком подумала, сколько мне сейчас придется выслушать по поводу проституции и падения нравов среди молодежи, которая в советское время была не такой. А старик, увидев меня, как по закону подлости оживился и направился в мою сторону. Резко подобравшись, я напустила нарочито пофигестический вид на себя, отгородившись от всего дымом сигареты.

- Здравствуйте, деточка! — Произнес старик, с кряхтеньем присаживаясь рядом на лавочку.
- Здрасте! — нарочито небрежно, произнесла я, тут же пожалев о своей грубости, ибо взор старичка излучал дружелюбие и контактность.
Присев несколько на отдалении, он вытряхнул из кармана пачку папирос и, черканув такими же, как он стародавними спичками, закурил. Мне стало неловко, потому что старик не был агрессивно настроен.
- Иринку ждете, — стряхнув густой пепел папиросы, произнес он.
- Да наверно… — не ассоциируя прозвище, с настоящим именем подруги ответила я.
- А они ещё утром уехали, — сказал старик, — да, наверное, на дачу.

Затушив сигарету об урну, я хотела подняться со скамейки, показав тем самым, что разговор закончен и я ухожу. Но узловатая кисть внезапно легла на мое плечо и старик глядя мне в глаза произнес
- Зачем, зачем вы одевайтесь как ведьмы? Так не надо, неправильно… — и на лице, изъеденном морщинами, проступили слезы. Мне стало не по себе от цепкой хватки и вместе с тем мне было его жалко и я остановилась. — Ведьмы… — произнес старик, — Дьявольское отродье Гарца, Броккен…

- Пожалуйста, если вы не спешите. Не просто так я обратил внимание на ваш наряд. Вы, должно быть, боитесь меня, но не стоит. Я не причиню вам вреда. Позвольте мне в кратком рассказе объясниться, чем вызвано мое несоответствующее общепринятым нормам поведение. Видите ли, мне уже 87 лет, я один из немногих, тех, кто освобождал Германию и Европу от фашистской диктатуры. — Мягко, вместе с тем даже по-отечески он убрал руку с моего плеча, сделав старомодный приглашающий жест.
Немного опешившая от происходящего и вместе с тем заинтересовавшись, я присела обратно на теплую деревянную скамейку. Моргая на меня подслеповатыми глазами, старик ещё не до конца видимо разобрался в моей реакции. Но, видимо, твердо решив, излить свое повествование, нервно поглядывая на залитый солнцем песок и перебирая трость костлявыми руками, начал рассказ, который заинтересовал меня с первых ключевых слов.

Что во время освобождения Германии наш отряд встретил ожесточенное сопротивление остатка немецких войск в районе Магдебурга и нас с тремя ранеными товарищами отправили в тыл на лечение в поселение близ Гарца. Там располагался временный госпиталь. Обстрелы не так тревожили эту горную местность и у наших войск образовалось нечто вроде перевалочного тылового пункта. Местные, достаточно дружелюбные к советским войскам жители, оказывали посильную помощь. Как и многих молодых бойцов меня звал долг и новизна геройского освобождения Берлина, но главфельдшер не давал выписки не одному из наших раненых бойцов, несмотря на боеспособное после ранения состояние. И мы были вынуждены прогуливаться в тихой спокойной местности под присмотром литовских медсестер, шикающих на нас за каждое неровное движение. Дом, в котором располагался госпиталь, был построен, судя по виду в начале-конце XVII-XVIII века. Величественный и просторный, особняк не тронутый войной, лишь скудным уходом за садом выдавал древность и запустение. Чистый горный воздух и отсутствие прямых боевых действий наверняка расслабили наших бойцов. Мы уже были вполне готовы к наступлению. Но предписание РФК не давало нам права участвовать в военных действиях. Скучно шатаясь по саду около особняка, мы грезили подвигами об освобождение народов из-под фашистского ига, только вот подвигов больше чем нарубить дров для кухни и прогулок по горной местности не предвиделось. То, о чем я вам хочу поведать, случилось в ночь с 30 апреля на 1 мая. В нашем госпитале появилась новая медсестра. Молодая и красивая немка из перешедших на нашу сторону оккупантов. С правильными чертами лица, зеленоглазая, стройная и, несмотря на языковой барьер, весьма приветливая, с немецкой педантичностью исполнявшая свою работу. Я как мужчина все же отмечал стройность ее стана и недвусмысленные намеки. — Простите мне неприличные подробности. — Старик явно смутился, но тяжело вздохнув, продолжил рассказ.

Она казалась иногда мне ангелом, настолько свежей и юной, но вместе с тем было что-то неуловимо зловещее в ее красоте. Но я грезил о девушке, оставшейся в моей памяти в копне спутанных светло-русых волос опаленных солнцем и пожарами войны. Стоявшей передо мной в солдатской гимнастерке среди разрушенной деревни Рязанской области. Как сейчас помню ее трогательный, добрый взгляд серо-стальных глаз, она прижимала к груди редкие весенние цветы, собранные мной и сбивчиво говорила о победе и все умолявшей вернуться меня живым. Я писал ей письма, на которые не получал ответа, веря что мои слова, написанные на тыльной стороне обрывков пропагандистских листовок, дойдут до нее и поэтому немецкая рыжеволосая красавица была для меня далеким эфемерным призраком. Но мои молодые товарищи оказывали ей знаки внимания. Девушка, мягко говоря, не отличалась нравственностью и общепринятым воспитанием. Заигрывая и допуская фривольности с моими однополчанами, она смогла соблазнить сразу двух ребят из моей роты, да найдут упокоение их грешные души. Совсем молодые ребята не так часто встречавшие женщин в то тяжелое время, а уж таких, мягко говоря, контактных, были буквально заворожены, молодой, по сравнению с остальным персоналом яркой и красивой женщиной.

В ту памятную ночь желто-рыжая луна ярко светила в окна нашего временного убежища. Неодолимая сила заставила меня встать с грубо сваренной из кусков арматуры больничной кровати. Было светло как днем. Свет луны был такой яркий, что я видел каждую вещь в комнате, оборудованной под госпиталь, будь то бутылка морфина в аптечном стеклянном шкафу или полу-ржавая банка ИРП на тумбочке около койки. Встав с кровати, я накинул китель, прогремевший в ночной тиши лязгом медалей. Напротив меня храпел раненный однополчанин с ампутированной рукой, вздрагивая во сне под непривычно ярким светом луны, шепча иногда обрывки ничего не означавших фраз. Все в комнате насколько хватало глаз, было словно подчеркнуто, а темные предметы были необычайно ярки в бледном свете и первое что бросилось в глаза — две пустые койки. Смутно оглядевшись, я обернулся к широко распахнутому окну и выглянул во двор на неухоженный, залитый лунным светом, небольшой больничный сад. Занавески несмотря на отсутствие сквозняка плавно поднимались, отбрасывая причудливые тени, страх сковал все мои члены от того что увидел и я застыл как камень вцепившись руками в широкий подоконник.

Та самая молодая немецкая медсестра в непривычной для ее должности одежде, на тот момент в кружевном бальном платье, кружилась в лунных бликах, в непонятном манящем танце закидывая голову, а два моих товарища будто слепые и хохоча как безумные, пытались ее поймать. Кружась, она отступала к лесу, своими плавными движениями зовя двух, будто не повинующихся себе моих сослуживцев. Те, делая нелепые попытки догнать ее периодически оступались, падая в грязь после прошедшего утром дождя, но, повинуясь чарующему танцу, видать не в силах, оторвать от роковой красавицы взор, шли за ней даже на корточках. Мне в этот момент стало невыносимо страшно, так как глядя на танец в лунном свете мне невыносимо хотелось присоединиться к товарищам, но не просто спуститься в сад, а выйти в окно, будто это дверь. Я, насколько позволял пронизывающий страх, высунулся в окно и окликнул товарищей по имени-званию, те даже не оглянулись, зато танцовщица, остановившись, подняла на меня взгляд своих зеленых глаз. Полуулыбнувшись необычно яркими, здесь я бы сказал «спелыми» губами, она моргнула пушистыми ресницами, заставляя меня глядеть в бездонный омут ее глаз…

И не было больше ничего, ни неухоженного парка во дворе госпиталя ни товарищей с безумно подобострастными лицами, было только ярко зеленое море ее глаз и я в них тонул. Не осознавая, что я делаю, я сделал шаг в это море и свет луны исчез, парк, товарищи и нелепая танцовщица в бальном платье все растворилось в омуте зеленых глаз ведьмы.

Утренний холод пронизывал насквозь, рассвет неторопливо с трудом проталкивал свет сквозь туман, я лежал среди камней в одном исподнем, прикрытый кителем насквозь мокрым от росы. Рука отказывалась повиноваться, отдаваясь острой болью в плечо и видимо была сломана. С трудом поднявшись, я огляделся, туман ровным покровом застилал горную местность, я явно был на возвышенности. Не особо вдаваясь в подробности, как я здесь оказался, явно в отдалении от госпиталя, смутно припоминая недавнее происшествие, я двинулся вперед сквозь бледную дамку тумана. Громко окликнув товарищей, я прислушался, ожидая ответа, но тишина была такая как на дне морском. Ни зверь, ни птица не издавали, ни звука, рука мерзко саднила, но вдруг я услышал разговор так явственно, как будто находился с говорившими, тет-а-тет. Говорили двое, судя по голосам старуха и совсем юная девушка, речь была явно на немецком, я зычно крикнул и прислушался к ответу, машинально шаря около бедра в поисках не положенной по больничному уставу кобуры. Голоса на миг смолкли, затем возобновились, старуха явно ругалась, а девушка жалобно отвечала. Кутаясь в мокрый от росы китель, я шел на глухой звук разговора и чем выше поднимался, тем отчетливей становились голоса. Туман ближе к вершине рассеивался и я вышел на ровное место, увиденное заставило подняться волосы дыбом. На свободной от всепоглощающего тумана поляне в утреннем свете, будто стеклянный полыхал костер. Два моих товарища, явно мертвые, с распоротой грудиной были растянуты над пламенем на деревянных связанных из веток распорках. Их бледные тела обнаженные, над костром зафиксированные в крестообразном положении, уже дымились, источая запах жженой плоти, а полнолунная рыжая танцовщица сидела на коленях перед уродливой старухой, облаченной, как и она в старинное в кружевах бальное платье. То, что держала в узловатых руках старуха, заставило меня пошатнуться: с человеческого ещё недавно явно бившегося сердца обмотанного кучей кишок, на грязные кружева старинного платья капала кровь. Оглянувшись на меня, старая карга зашипела, а девушка вдруг встала на четвереньки и, изогнувшись как зверь явно приготовилась к броску. В этот момент мне стало настолько страшно, что даже первые ощущения боя на передовой померкли перед этими двумя ужасными женщинами и я, стремглав, бросился от них, спотыкаясь в тумане на горной гряде…

Больше я никогда их не видел, остатки нашего отряда были мобилизованы в наступление на Берлин на следующий же день, а особисты прибывшие по поводу исчезновения двух моих товарищей замяли дело, не предавая огласке. Только немногочисленные местные старики и старушки с тревожным взглядом крестили меня вслед вместе с уходящим, полком двупалым распятием. 9 мая я вместе с остальными вошёл в освобожденный Берлин и все мы плакали и радовались как дети, паля в воздух из различного оружия. Почти никому я никогда не рассказывал этот случай, тая в себе эту историю, видя как внучка моей соседки каждый день одевается, выходя из дома, так как те напугавшие меня в молодости женщины, пока не появились вы. — Знайте, старик уже не глядел на меня, — в вас есть что-то неуловимо знакомое, но пугающее, простите что отвлек вас.

Дед на скамейке все ещё держал потухшую папиросу и устремил наполненный воспоминаниями взгляд в весеннее голубое небо. Смешанные чувства вызвал рассказ ветерана и я, поднявшись, одернула кружевную черную юбку и устремила взгляд ярко зеленых глаз на старика.
- Значит, после синагоги спустились с Броккена и хозяйка вас пощадила? — Вспомнив что-то из прочитанного о Броккенской горе решила я подколоть старика. И тут же пожалела о своих словах.
Дед вздрогнул от слов и оглядел меня с головы до ног, было видно, что моя неудавшаяся шутка, явно не к месту. Ведь, в отличие от меня, он не прочитал о Броккенских ведьмах, а пережил. Вцепившись в клюку, он смотрел на меня и целую, невыносимо долгую секунду мы разглядывали друг друга. Старик, поняв что-то неведомое мне улыбнулся, а на моих глазах проступили слезы.
- С днем победы дедушка! — Произнесла я и, резко отвернувшись, подняв ворот косухи, быстрым шагом вышла из закрытого двора на оживленную улицу прочь…